Про наказания: о легитимности

Ремень учебный

Я уже как-то писал про соотношение поощрения и наказания в воспитании. После обсуждения этой проблемы с товарищами продолжу тему.

Вслед за нашумевшей скандальной поправкой в статью 116 УК, предлагающей карать «близких лиц» лишением свободы до 2 лет за действия, причинившие боль, но не повлекшие вреда для здоровья, в СМИ была поднята вакханалия с причитаниями о чудовищном семейном насилии в России. При этом называются цифры, превышающие реальные в сотни раз (сравните 0,125% реальных семей, где совершаются преступления, связанные с насилием, и мифические от 25% до 70%).

Под шквалом подобных подтасовок семья уже выглядит как что-то на грани преступного сообщества. А воспитание детей в семье — заведомо подозрительным процессом, ибо оно сопряжено с «насилием». Насилием же предлагается считать чуть ли не любой акт наказания (а известно, что воспитание и состоит из поощрений и наказаний), вплоть до объявления словесных наказаний психологическим насилием. Понятно, что нужна борьба и с подтасовками, и с конкретными законодательными инициативами, но не менее интересно рассмотреть саму тему отождествления наказания с насилием в концептуальном плане.

Потому что сама по себе необходимость воспитания как такового и наказания как его элемента чем-то ведь легитимируется. Есть традиционный взгляд на жизнь, в которой есть добро и зло. И понимание, что нужно стремиться к добру и отвращаться от зла. Само по себе это предполагает наличие истины в широком смысле этого слова (не только лишь соответствия частного понятия предмету, но некоей целостной общемировой идеи). И восхождение к истине (отнюдь не обязательно религиозное — светская наука в широком смысле также занята подобным восхождением). Именно в осознании необходимости восхождения содержится легитимация действий, совершаемых ради того, чтобы бороться со злом (наказание за зло) и за то, чтобы в человеке восторжествовало добро (поощрение добра).

Современный же нам постмодернизм (прочно укоренившийся не только в культуре, но и в политике) утверждает, что истины нет. Что восхождения тоже никакого нет. Что нет Человека с большой буквы. Что с развенчанием этого Человека с большой буквы несомненностью остаются две категории: звериное в человеке, также освобождённое от восхождения (секс без меры и ограничений объектов страсти, потребление от пуза и утверждение всяческого неравенства) и небытие (включая право на добровольный уход из жизни, начиная с младенчества). А вместо истины остаётся сад расходящихся тропок и блуждание между осколками здания культуры (осколками этого самого Человека с большой буквы), дегуманизированным звериным началом и небытием.

Соответственно, любое стремление расходящиеся тропки соединить и куда-то направить — есть зло. Т. е. любое принуждение есть зло. Получается, что с исчезновением дихотомии добра и зла, место, прежде занимаемое злом (того, с чем необходимо бороться), занимает принуждение, обобщаемое до насилия. А место прежнего добра занимает свобода от любых целостностей, свобода распадаться на части без какого-либо предела.

И вот тут, как мне кажется, надо указать законодателям, что следующее на очереди к искоренению в такой парадигме — это государство в целом и законодательство в частности. И они сами, как служители этого государства и законодательства.

Николай Юрченко, РВС